интервью с участницей Искренковских чтений 2020
— Лета, Сопровождались ли #искренковские_чтения какими-то личными открытиями для вас?
— Я не знаю, можно ли это назвать личным открытием, но при участии в чтениях у меня было абсолютное совпадение с текстом Нины Искренко, который я читала. Такое бывало и раньше – например, с некоторыми стихами Елены Гуро – когда ты читаешь чужое, а оно как будто исходит прямо из тебя. И это не связано с проекцией на себя личности поэта и всего наследия в целом (как бывает иногда в более раннем возрасте с любимым поэтом). Удивительно, что у Нины Искренко есть тексты под разные голоса. Во время фестиваля, будучи прочитанными разными голосами они создали роскошную полифонию.
— Участвовали ли вы раньше в женских литфестивалях?
— Кажется, нет. Объединения для меня как интроверта вообще не та форма, где я нахожу для себя духовные смыслы. Но мне близка идея сети. Некоторого сестринства – выборочного и рассеянного по миру, но иногда загорающегося общим светом на расстоянии, через принятие и понимание. Такие отношения связывают меня с некоторыми однокурсницами по Литинституту. И с некоторыми коллегами по научной деятельности. Впрочем, «братья-лебеди», у меня тоже есть.
— Была ли у вас в детстве любимая сказка, написанная женщиной?
— Мир Елены Гуро (раз уж она вспомнилась сегодня) можно воспринять как некое сказочное пространство, с дорожками и развилками. Но для меня сказки скорее ассоциируются с фольклором, который не пишется никем. Я помню, на одной из лекций по указателям сказочных сюжетов внимание слушателей обратили на зазор между ареалами сказочных сюжетов и языковых групп, т.е. набор рассказываемых сказок не совпадал с языком, на котором они рассказываются. Есть гипотеза, объясняющая это тем, что сказки рассказывают матери, те сюжеты, которые помнят из детства, но делают это на языке своих мужчин (язык дело политическое, его определяет сильный). Например, существуют сюжеты, распределение которых совпадает с родством по женской линии (галотипом митохондриальной ДНК), что не совпадает с родством по мужской линии (галотипом Y-хромосомы). То есть в обществах, где женщина выступает как ресурс и трофей, заложенные в сказках модели поведения могут проникать в обход языка от побежденных этнических групп к победителям.
— Размышляете ли вы про женщин своего рода, про прабабушек, бабушек, про детство мамы? Про их быт, про перенесенные трудности, про характеры? Какие их черты характера и способы реагирования вы видите в себе? Какие предметы сохраняете в память о них?
— Моя бабушка любила акцентировать внимание на том, что она никогда не играла в куклы – сразу стала читать книги, и тем отличалась от сестёр. Когда дедушка сделал бабушке предложение, она сказала, что не хочет заниматься хозяйством, и он ей пообещал, что она и не будет. На этот момент она уже уехала с ним из посёлка, где они вместе росли и куда он вернулся с войны, поступать в институт и учиться (в общем-то, смелый, с точки зрения потенциального общественного осуждения, шаг). И действительно, когда жизнь стала налаживаться, они расписались и родились мама и дядя, у них появилась няня, которая вела дом, а бабушка посвящала себя работе – была начальником отдела погрузо-разгрузочных работ Сухонского речного пароходства (она вспоминала, как в командировке группу сотрудников обозначали «восемь человек и одна женщина»). Свою фамилию (Жук) она тоже не меняла. У моей мамы также была мужская профессия – геодезист-полевик (обычно в этой сфере женщины работали в камеральных вычислительных бригадах, а мужчины ездили «в поле»). Они с папой десять лет проработали в геодезической экспедиции (это очень интересная, тяжёлая и ответственная работа), а когда мама (совсем не похожая внешне на замужнюю даму) приходила к гинекологу с проблемой забеременеть, ей говорили: «а чего вы хотите с такой работой». Я родилась по тем временам поздно, когда маме было 33 (а поженились они, когда маме было 18). И до школы меня все принимали за мальчика – у меня были детские джинсы (начало восьмидесятых!) и короткая стрижка, потому что мама и бабушка предпочитали брюки (когда мама преподавала в ВУЗе, с ней проводили воспитательные беседы на этот счёт). А я в шесть лет заявила, что хочу быть девочкой. И начался долгий путь коррекции (даже гиперкоррекции) – длинные волосы, женская специальность (филолог), юбки (мне до сих пор комфортнее в длинной юбке, чем в брюках, даже в поездке).
Но и мама, и бабушка, и прабабушка были (а мама и остаётся) эмоционально зависимыми от мужей (все трое очень яркие, каждый по-своему), с которыми прожили всю жизнь, окружённые уважением и поддержкой. У меня в силу обстоятельств сложился другой тип реагирования: выстраивание эмоциональных связей скорее с городом, с профессией, а не с людьми. В общем, несмотря на принятое в шесть лет решение, довоплотиться до традиционной женщины мне не удалось. Гендер перформативен, но это не значит, что достаточно расслабиться, и тебя вынесет в общественно принимаемую модель. Материал оказался слишком упрям.
Моя бабушка умерла в возрасте 94 лет два года назад. Сейчас, во время карантина находясь в Вологде, я разбирала её книжный шкаф. И во многих книгах были закладки – где-то с пометками, где-то просто номера страниц. Я читала эти, выбранные ею, стихи – и это было как разговор. От моей прабабушки по женской линии не осталось вещей (бабушка вообще была равнодушна к вещам, и всё это рассеялось), но остался рассказ, как прабабушка, Елизавета Добровольная, будучи помолвленной с богатым владельцем магазина в Петербурге (шампанское на свадьбу было куплено), сбежала с садовником, моим прадедом, Владимиром Жуком. И другие семейные предания, рассказанные мне бабушкой и мамой. Такая вот нематериальная память… В книжке стихов, которая сейчас готовится к печати, есть моя попытка поэтически осмыслить историю рода через цикл посвящений. Так получилось, что они выстроились именно по женской линии. Не потому, что история рода по папе менее интересна – мне или вообще, а, думаю, потому, что эта память была дана мне в форме нарративов.
1930-е
моей бабушке Тамаре Жук
Жук-листоед
Листы листает,
Глотатель страниц,
А сам иностранец.
Дочка садовника всё время болеет, всё время читает.
Отец-чародей
Учит соседей
Растить помидоры,
Привозит дары:
Младшей дочери — мишку, старшей — уборы,
Средней — книжку, новенький переплёт.
Ветер листья треплет.
Средняя
Среди дня
Засыпает,
Солнце поёт,
Ночью глотает за томом том.
Потом
В школе Лёшка нарисует жука,
Покажет бумажку,
Получит книжкой по голове,
Поймает на слове…
Ещё до выпускного,
Войны,
Свадьбы,
Судьбы,
Книжного шкафа,
Детей,
Внуков,
Правнуков.
1950-е
Мане (Марии Николаевой), няне моей мамы
Лет с семи работала: поле, дрова —
И младшие все на ней.
Мир раскалывается на острова,
Между ними — море теней
Умиравших, забранных в лагеря,
Выработанных на заводах…
Ходила в школу три февраля да три января.
…Мир требует перевода…
С пятнадцати лес валила, зима,
Всё себе застудила.
…Тени близких любящих пап и мам —
Не было, хоть и были.
Или вот: цветы в гранёной воде,
Журнал в переплёте
И малыш. А мама-начальник где?
Горит на работе:
В синем кителе, переправляет лес,
Пока вода не упала.
…Тени разбиваются о волнорез.
Детства как не бывало.
И на этом смысле, собранном по сердцам
Продналогом, комбайном,
Вырастает страна чужого отца,
Непонятная, дальняя.
В зале тикают ходики, как на века —
Пустота и порядок,
Только где-то припрятано три колоска,
Стопка тонких тетрадок.
Одиноко взрослея, дочь взглянет в трюмо,
Жизнь с учебником сверит.
…Остров сух и песчан, только время само
Подбирается к двери.
— Расскажите про ваши куклы в детстве и сейчас.
— Идея делать куклы (очень хочется написать – кукол) занимала меня, как себя помню. В школе я пошла в кружок, где показали основы, и в течение жизни часто уходила в это занятие от насущных дел. В момент, когда меня хотели научить заниматься этим профессионально, я поняла, что не хочу: для меня важно было соотнесение акта выпускания характера в мир и минимального возможного времени на это (и так долгий процесс, сложно себе позволить большее). Из относящегося к теме – я скорее делала персонажей, в которых сильны признаки противоположного гендера. Моя учительница кукольного ремесла говорила «из любого лица можно сделать мальчика», имея в виду, что кукла девочка обязательно должна быть красива, а мальчик может таковым не быть (на этом уровне мастерства, на котором мы находились, неудачные лица получались спонтанно характерными). Я, наоборот, внутри себя считала, что из любого лица можно сделать девочку, потому что любила характерные женские персонажи, и фактурные мужские (т.е. инвертировала стандартное распределение «умные / красивые»). Иногда играла на контрасте лица и одежды (в категориях «грубое-нежное»). Но у кукол – если ты занимаешься не на уровне искусства, а на уровне ремесла – тоже есть социальные роли. В подарок лучше всего шла миловидная барышня в аккуратном платье. А их как раз довольно скучно делать. Так вот мои тряпичные неженственные девочки столкнулись с общественными стереотипами)
В общем, я думаю, для меня это было проигрыванием каких-то ролей и проживанием сюжетов. У меня было несколько выставок кукол в Вологде, последняя – в 2018 году в Вологодской областной библиотеке (Юношеский центр), под презентацию моей книги «Травник-разговорник деревни Рождество».
— Новые ролевые модели для девочек в кино, в книгах, в театре, новые куклы — нужны?
— Да, я убеждена в этом. Это не обесценивает старые, но помещает их в культурный контекст. У каждого времени свои вызовы. Я помню, как приехала в гости к подруге, у которой маленькая дочь, и девочка настояла на том, чтобы я посмотрела с ней «Фрозен». Там есть момент, когда, как и в мультфильмах Диснея моего детства, показана любовь с первого взгляда: внезапно все лебеди начинают плыть парами, а звёзды складываться сердечком. Потом дружественный персонаж говорит героине: «Ты знаешь его несколько часов и уже собралась замуж?», и в этой фразе звучит сомнение в правильности её решения (по сюжету, сомнение оказывается прозорливым). Я тогда подумала, что Дисней как будто оглядывается на поколение, моё поколение, выросшее на полнометражках про принцесс, от Белоснежки до Красавицы и чудовища, с их волшебными любовями как основным двигателем сюжета, и со словами «ё-мое, что я сделал» новыми фильмами про принцесс 2010-х решает исправить всё, цитируя самого себя и давая другие ответы. И это здорово. Мир изменчив, и он требует новых моделей поведения в нём, которым, конечно, нужно учить.
— Расскажите про пять вологодских поэтесс и писательниц.
— Вологда богатое литературой пространство, и вологодская литература представлена преимущественно женскими именами. Если выбирать пять, пожалуй, это будут:
Мария Маркова, в апрельском номере «Нового мира» за этот год можно прочитать её стихи, полные полутонов, идущие в развитии лирического сюжета за языком, разные, но узнаваемые),
Ната Сучкова, чья поэтическая сила и цельность вызывает неизменное восхищение (в этом году в издательстве «Воймега» вышла книга «Страна», которая несмотря на небольшой объём вмещает в себя целый мир – и поэтско-всемирный, и локально-вологодский одновременно),
Наталья Мелёхина, яркий и вдумчивый прозаик, автор книг «Железные люди» и «По заявкам сельчан», на новом уровне возвращающий в литературное пространство деревенскую прозу,
Наталия Боева, чутко реагирующая на время в своей поэтике, несмотря на то, что она человек и автор очень внутренний. Книга стихов «Знак улитки» (2015) вышла в вологодском проекте «Том писателей» (автор идеи и редактор – Ната Сучкова).
Мария Суворова: можно назвать, например, книгу «Маленькие Марии. Книга поименованных вещей» (Русский Гулливер, 2015). В недавних стихах Маши есть строчка – «Подальше на север, поближе на север: / не из чего выбирать. / Расстояние за полярным кругом измеряется / не милями, а теплом, исходящим от тебя». Отвечая на вопрос об общности вологодских авторов, я бы привела эту строчку. Концепт «севера» предполагает высокую значимость внутреннего – потому что тепло надо беречь и всё время поддерживать, какие бы холода не были снаружи (если обращаться к материальной стороне образа). И в этом, мне кажется, Вологда – это Север.
В этой связи очень интересен проект доктора филологических наук Людмилы Егоровой, который она публикует в Вестнике вологодского университета – аналитическая заметка о поэтических или прозаических текстах вологжан сопровождается развёрнутым интервью. Надеюсь, в скором времени выйдет монография с «портретами» Наты Сучковой, Натальи Мелёхиной, Марии Суворовой и Натальи Боевой (четыре из пяти представленных в книге авторов – девушки).
— Какие еще российские поэтессы — современные и прошлого времени — созвучны вам?
— Как и многие, я прошла через Цветаеву. Очень любила в школе «Крысолова», рваные космические стихи. В студенчестве был созвучен текст Лидии Червинской «Всё-таки мы не об этом тоскуем» – попыткой говорить о неуловимом, и в результате отказом делать это. Тогда же мне были дороги стихи Ирины Ермаковой (книга «Улей») – за разговор о счастье, что вообще русской поэзии скорее не свойственно. Инна Лиснянская, книга «Сны старой Евы». Ольга Седакова, особенно «Ангел Реймса».
— Плачи и заговоры — большая часть женского исторического наследия. Расскажите о вашем научном поиске и выводах. Какие институты сейчас сохраняют подобные архивы?
— Когда я выбирала тему для кандидатской диссертации, мне хотелось, чтобы это был действительно старый жанр, чтобы он касался ключевых точек бытия, и чтобы его можно было записать в живом бытовании (потому что хотелось работать с людьми, а не только с книгами). И таким жанром стали похоронные плачи. Я защитила диссертацию в 2011 году, но тему не оставляла. В прошлом году у меня вышла монография «Челобитная на тот свет: вологодские причитания в ХХ веке» в издательстве «Индрик» (Институт славяноведения РАН) (аннотация). Посмотреть видеофрагменты причётов и почитать тексты также можно на сайте Центра типологии и семиотики РГГУ.
Плачи по умершим — жанр, который имеет очень долгую историю. Уже в «Повести временных лет» пересказываются плачи по князьям, и некоторые формулы буквально совпадают с тем, что можно записать в вологодских деревнях сейчас (по крайней мере, можно было в начале 2010-х). В эпосах разных народов, от Гильгамеша до Илиады, есть свидетельства о мужских плачах. В эпоху, доступную для наблюдения это стало абсолютно женском компетенцией. Более того, если мужчина начинал причитать, это вызывало смех, и ритуал не мог состояться (такие случаи описываются в моих интервью). И это не случайно. Кроме дара импровизации, причитальщица обладала особым статусом, позволявшим ей выступать в качестве проводника между этим миром и потусторонним. Она была ритуальным специалистом. Показательно, что часто эти же самые женщины славились своим умением петь матерные частушки и особенно смешно рядиться на Святки. То есть они отвечали не за горе как таковое, а за выход из профанного времени, состояния в сакральное – будь то праздник или похороны. Из интервью с одной такой женщиной, невероятно харизматичной, появились мои стихи про Бабу Галю.
Баба Галя
Выпейте по пять капель,
сейчас принесу винця.
тирили-тирили
А то ходила на праздник в учительскую семью.
Сидят все такие культурные,
ну, думаю, сейчас вам устрою.
тирили-тирили
Вышла, вернулась.
Ботинок с левой ноги на правую ногу
и носами в разные стороны.
Вилкой как в кого ткну: «Тебе — выпить!»
Напела писен-то с матюками.
Они смеются.
Под утро все учительницы матюкались хорошо!
тирили-тирили
Да что вы лачете, как котёнки!
Допивайте.
Зла на меня не оставляйте.
тирили-тирили
А то на похороны зовут.
Прихожу, все такие культурные и не ревят.
Стоят, да и всё.
тирили-тирили
Запричитаешь, так всем и жалко, всех расклевишь.
Сердцу тяжело, дак как без причета?
тирили-тирили
Хоть клубники поешьте. Мелкая в этом году.
Этакие вши, не хочется и собирать.
тирили-тирили
По мужу ревела, никак остановиться и не могла,
к бабке ходила.
Он хороший был, когда трезвый.
тирили-тирили
А как пьяный, запустит в меня тазом.
Ой, бабоньки, говорю,
я сегодня работала влатарём,
перво место заняла!
тирили-тирили
А то замахнётся, а я и бежать.
Ой, бабоньки, говорю,
я сегодня работала бегуном,
перво место заняла!
тирили-тирили
А назвали Галиной.
Была у нас деушка, умерла.
Баушка сказала: назови Галиной, может, и эта умрёт.
Я ж одиннадцатая, кормить-то нечем.
тирили-тирили
Ну, с Богом, девки, красивые, счастья вам!
А то так ночуйте, не жалко!
Я бойка́я, я вам сколь хошь напою.
тирили-тирили
тирилирили
тирили-тирили
Вот эти «прибаутки о домашнем насилии», как окрестила их моя коллега, абсолютно реальные, из интервью. В них ужасает даже не сам факт насилия, а спокойное, весёлое отношение рассказчицы: хороший мол у неё был муж, только металлическими тазами в неё швырял… Такие моменты – а они в моей экспедиционной практике не редкость – чувствуешь глубокое желание, чтобы мир никогда больше не был таким. Поэтому, когда в разговорах о традиционной культуре возникают ностальгические настроения и мне как фольклористу предлагают их поддержать, я не могу этого сделать.
Но с точки зрения самих текстов, и психологических методов работы с горем, поэтической и человеческой силы, причитание, это, конечно, космос. И это поражает, и не отпускает. Я счастлива, что мне за 10 лет экспедиций удалось записать причитания, в том числе в живом исполнении, и пообщаться с деревенскими плакальщицами.
— Вологодские музеи рассказывают «мужскую» версию истории, музей кружева лишь косвенно рассказывает про женщин, они не становятся в центр повествования. Восстановить то, что веками игнорировалось и замалчивалось, трудно. Нужно ли делать в каждом городе музей, сохраняющий именно женскую историю?
— Для меня музеем, где в центре повествования была женщина, был «Мир забытых вещей» – купеческий дом, в котором в моём детстве была возможность вовлекаться в разные активности, взаимодействовать с предметами была. Но это женщина традиционной модели, где в женской компетенции находится дом, мелочи и умение эти мелочи наполнять смыслом (отчасти из-за перекрытого доступа к большим вещам – поступкам, политике, странствиям!). Там я, кстати, училась куклам, и кроме собственно ремесла это сопровождалась рассказами о быте дворянских девушек, пересказами мемуаров. Но эти рассказы, кроме того, что они безусловно поднимали уровень нашей образованности, вызывали и желание подражать. С детьми сложно поддерживать баланс – с одной стороны, сохранённая память, а с другой – отсутствие реконструкции и воплощения её в жизнь. Холодная память никогда не будет привлекать множества (неспециалистов, детей). Привлекая, она «теплеет». А вырастая барышней и попадая в современный мир свободы – и необходимости свободы – ты превращаешься в такой чемодан без ручки.
— В честь каких женщин-гуманисток вы бы назвали улицы родного города, кому поставили бы памятник? Что насчет Москвы — там были бы другие персонажи?
— У нас в Вологде была потрясающая художница Джанна Тутунджан, москвичка, вышедшая замуж за вологжанина, и рисовавшая вологодскую деревню. У неё есть цикл графических работ – «Разговоры». Очень точно переданные характеры вологодских деревенских женщин (редко – мужчин, но это отражает и реальное соотношение на селе). Большие, много работавшие руки, лукавые улыбки, трагические глаза, фразы, сказанные на диалекте. Мне кажется, она много сделала для создания – и сохранения – образа города и области, в первую очередь, людей. После смерти художницы было выдвинуто предложение переименовать улицу Воровского в улицу Тутунджан. Но жители этого не приняли: нерусская фамилия. Ну и художников даже в своём городе знают меньше, чем революционеров (а может быть, и последних не знают – просто привычка, что старое – значит хорошее).
По поводу Москвы – мне кажется, всё что происходит в Москве имеет скорее не локальное значение, а общероссийское – не потому, что она транслирует, а потому, что в ней пересекаются дороги. И тут я бы скорее говорила не об именах, а о темах, которые должны подниматься. Для меня, например, очень важная и болезненная тема – это рассказанные Светланой Алексиевич истории воевавших женщин. Они вернулись послед общего дела свободными от гендерных ограничений – и были поставлены в ситуацию, когда вынуждено стыдились того, чем мужчины гордились (своего участия в войне). Возникла необходимость либо отказаться от создания семьи (семья – это ведь не женская, а общечеловеческая ценность: мужчины-то, вернувшись, создавали семьи с подросшими в тылу девушками, а фактически ставшая мужчиной сильная женщина вряд ли могла рассчитывать на то, что ей позволят взять в мужья «молодого и невинного»), либо отказаться от памяти, а память – это часть личности. В книге есть истории о том, как уничтожали фронтовые фотографии, как сестра мужа на глазах фронтовички разбила дорогую ей пластинку – мол, мало того, что он её дефектную взял, она ещё и гордиться своим прошлым вздумала. Это какое-то абсолютно необъяснимое на логическом уровне неравенство. И его охранителями выступали не только мужчины, но и другие женщины – сёстры, матери, жёны. Я не знаю, как бы мог выглядеть памятник или пространство в городе, где можно было задуматься над этой темой, но допускаю, что возможно такую точку создать. Есть же у нас на одном из вокзалов городская скульптура нежной девушки с косой, провожающей мужественного парня на войну, почему бы в каком-нибудь дворе не быть фронтовичке, рвущей военную фотографию или избавляющуюся от формы и орденов?
Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг… Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: «сестричка родная», «сестричка дорогая», ничего другого не слышала. А я не какая-нибудь была, я была красивенькая. Мне дали новую форму. Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: «На ком ты женился? На фронтовой… У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?» И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить… Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии… Ах, моя ты бриллиантовая, слов для этого нет… Не имею я слов…
Мне очень нравится идея Музея женской истории выпускать книги для детей с рассказами о женщинах, важных для истории (и истории искусство) взрослой. Это мягкое включение в контекст. И это хорошо.
— Как вы относитесь к стихам и жизненному пути Натальи Горбаневской?
— Я восхищаюсь Натальей Горбаневской и как поэтом, и как человеком. Очень высоко ценю гражданские права и свободы, толерантность.
— Место поэта — на протестной площади, или в покорном служении властям, или в лесной глуши?
— Место поэта — в жизни, а может жизнь быть в разных местах. И на протестной площади, и в лесной глуши, и в служении идее, если оно искренне. И везде поэт может заблуждаться, как и любой человек, хотя, вероятно, ответственность, которую он за это несёт, выше. Но поэтический текст должен быть жив мыслью и словом. На протестной площади жизнь есть, я чувствовала её биенье.
— Пишете ли вы гражданскую лирику?
— Наверное, гражданскими можно назвать мои стихи, где возникает тема репрессий ХХ века. В устной истории это скорее замалчиваемая тема, в интервью, которые я записываю с деревенскими жительницами, она возникает редко, через сопротивление собеседниц. Мне кажется важным говорить об этом – только память может помочь выйти из порочного круга повторений.
***
Девушка раскрывает сумку: ручка, тетрадки, зеркало, конституция.
Спрашиваю: .Вы сдавали зачёт по праву?.
Отвечает: .Нет, она меня охраняет.
Если меня захотят задержать, я посмотрю статью 51,
Я скажу им: я имею право с вами не разговаривать.
Конституция — это что-то скорее оппозиционное..
«Так её всегда с собой и носишь?» — «Так ведь она лёгкая.»
…Девушка против тьмы омоновцев,
Аки против бисов с нательным крестиком,
Против водоворота — держась за лучик-соломинку,
Всё время готовая
Сказать им, тем, которые…
И в тёмном лесу, и в буйном море, и на московских улицах
Нет ничего надёжней и крепче, чем лёгкое,
Если носить его постоянно,
С верой
В добро
И справедливость.
Урок чистописания
Отец не держал обиды на советскую власть.
Можно сказать, камня за пазухой не хранил.
Переписывая набело: любил.
Может быть, чего и хотел рассказать, но мать ему не давала.
У матери и своя мать, моя бабушка, тоже сидела.
На полях: она была очень честная, даже слишком.
Дала зерна двум солдаткам с детьми,
кто-то и настучал.
Всех троих посадили.
Переходя к главному тексту:
И мать написала письмо туда.
А почерк у неё был такой ровный, красивый, что загляденье!
Через полгода выходит как-то из школы, а там бабушка,
похудевшая, в отрепьях, стоит поодаль.
Смотрят друг на друга, а обняться не смеют
(мама учительница, мало ли что).
Так бабушка и пошла в свою деревню ещё пять километров.
А мама обратно в школу,
вести урок:
«У Шу-ры ша-ры. Ма-ма мы-ла ра-му».
Много ведь писем писали,
говорят, не все читались,
а её — такое красивое, ладное, загляденье — прочитали.
Вывод: (мама всегда говорила) учитесь красиво писать,
учитесь, учитесь, учитесь.
Вот мы выучились, разъехались.
И никакой в нас обиды.
Вот это мама. Вот это мама с отцом.
А бабушкиной фотографии не сохранилось.
— Сталкивались ли вы или женщины вашего круга с дискриминацией или мачистским насилием? В академической среде, в семейной жизни, на работе, на улице?
— Эти вещи во многом зависят от оптики. Можно всю жизнь прожить под грузом, но не ощутить его. Можно жить рядом и в параллельных мирах с параллельными ценностями. Психологическое насилие часто ускользает от осознания и рефлексии.
В академической сфере, к счастью, мне удается избегать столкновений с тем, что мне по-человечески неприятно (там есть возможность выбора), но боковым зрением я вижу, что в других сообществах существуют разные вещи.
Если говорить о научно-учебной сфере, есть ещё следующий момент. Когда я была студенткой, я мечтала о личной преданности как основе научного сообщества, семейной модели, рыцарской и гендерно окрашенной (у Оксаны Мысиной был спектакль «Кихот и Санчо», где она сама играла Санчо Пансу, женщина и режиссер). Наверное, я повзрослела и сейчас вижу идеалистичность (нежизнеспособность) этой схемы. Оформлять за кого-то библиографию или отчёт – это ведь то же, что мыть посуду. Можно раскрасить это в романтические тона, и получать удовольствие, можно вдруг с удивлением осознать, что так не должно быть. И здесь, мне кажется, важна свобода дара. Если ты хочешь служить мужчине – служи, твоё право. А вот если такие вещи «не в дар, а в долг» – вот тут начинается дискриминация.
— Что бы вы посоветовали женщинам, которые прямо сейчас находятся в трудной жизненной ситуации?
— Я не могу давать советы тем, кто находится в трудной ситуации – надо обладать соответствующим опытом или образованием, чтобы это делать. Но я бы дала совет тем, кто смотрит из окна, и ему/ей кажется, что феминизм занимается не существующими проблемами, потому что лично он/она в своей жизни всем довольны: если что-то разрушает вашу картину мира, то это не значит, что этого не существует. Болезненно понимать, что мир устроен иначе, чем ты думал, и возникает реакция защиты – упорно не замечать. Может возникнуть и обратная реакция – если кажется, что ты не видишь ничего особенно, а должен. Легко отшутиться, указав на слабые стороны оппонента. Я бы посоветовала думать внимательнее. В каждом отдельном случае. Принять и взвесить сильные аргументы другого – и отнестись к этому не как к агрессии на дивный старый мир, а как к защите и условию выживания в новом. И развивать эмпатию – за пределы своей группы.
— Права матерей в России никак не защищены. Крошечные выплаты при рождении ребенка, невозможность взыскать алименты и нет социальных гарантий. Как изменить ситуацию, кто должен это делать?
— Я думаю, как и с любым ущемлением прав меньшинства, важно, чтобы были люди, которые посвящают этому много времени (разбираются во всех юридических тонкостях, просчитывают последствия, работают на изменение ситуации в разных организациях, совершают акции, занимаются просвещением). Думаю, большинство скорее делегирует эти функции тем, кого считает своим голосом, потому что активные действия требуют много ресурсов (времени, душевных сил), это работа, часто фул-тайм. Но оно в то же время поддерживает «телом» – солидарностью, согласием и потенциальной готовностью в ответственный момент высказать свою позицию. Это может случиться в любое время – в бытовом разговоре с соседями, при внезапно возникшей во время учебных занятий боковой теме, в повседневности или в ситуации общественной акции.
И я не думаю, что объединяться должны именно женщины: неравноправие – это общая проблема. Рабство разрушало господина не меньше, чем раба. Поэтому с ним боролись не только рабы, но и господа. Наверное, звучит смешно, но я вообще не понимаю, чем мальчик отличается от девочки. Есть разные формы и течения феминизма. Я за тот, который предполагает абсолютное равенство. За мир, где мужчина ты или женщина, какой национальности, веры, убеждений, веса, роста, в чем одет – не то, чтобы не важно… важно, конечно. Но это твои индивидуальные особенности, глубоко частные, и не более того. Тем более, что гендер перформативен и множественен. А объединение женщин (против мужчин?) сводит всё к бинарной оппозиции. Поэтому, на мой взгляд, должна быть солидарность не женщин, а тех, кто хочет жить в свободном и открытом мире, в котором решение феминистской повестки – одно из условий. И потому – актуальная для всех тема (для кого перечисленное выше – ценность).
— Пять любимых художниц, почему они нравятся, удавалось ли побывать на их выставках.
— В школе очень любила картину Ольги Розановой «Зелёная полоса». Она мне казалась анти-черным квадратом. Такая же открытая для интерпретаций – от предметных, стебель, до ценностных – дорога без конца, свобода, и все они увязываются в жизнь, как черный квадрат в смерть. Мечтала увидеть её, когда ехала учиться в Москву. А оказалось, что она в Ростове Великом. Уже потом я специально ездила в этот маленький городок посмотреть на нее. И служительницы с трудом нашли зал (как-то не выделяя ее среди прочих). Сейчас она стала брендом экспозиции, сумки-магниты, вот это всё. Думаю, заслужено. Хотя и немного ревную к моменту, когда я приехала к ней на поклон, с трепетом, а она встретила меня в домашнем.
По поводу Розановой – в Москве была хорошая выставка «амазонки русского авангарда», много интересных имён и сильных полотен, и чуть позже — выставка «До востребования», где были полотна из провинциальных музеев – там было несколько работ ОльРоз.
В 2018 году я побывала на выставке Тиры Клен в Тильской галерее (Стокгольм). Это графикаfindesiècle, про чувства – страх, желание, смирение, предвкушение – но выполненная с какой-то математической точностью. Эта экспозиция надолго осталась в памяти. До выставки, на которую попала случайно (я люблю Тильскую галерею и проездом после научной конференции была в Стокгольме), я не знала этого имени. Потом уже решила поискать информацию о Тире Клен, и нашла, что она занималась антропологией, имела какие-то награды по этому поводу, и стояла у истоков шведской ассоциации женщин-художниц.
Собственные отношения – на уровне вышивания. Мне нравится писать маслом, часто снится этот процесс, но для меня это не высказывание как нечто добавляющее в мир новые смыслы, а побочный продукт созерцания. Но выставки бывают, да – в Вологде есть люди, которые предлагают выставиться, и те, кто смотрит. Дважды выставлялась в Москве – в Вологодском землячестве и в Чеховской библиотеке.
— Расскажите о ваших книгах…
— У меня было несколько книжек в Вологде, первая вышла, когда я училась в восьмом классе. Это был интересный опыт – и процесс вёрстки, в котором я принимала участие, иллюстрирование, презентации (в Вологде и в Петербурге), где все взрослые волновались, что я буду волноваться, а я как-то даже не знала, что положено переживать – просто делала своё дело и была этим увлечена. Потом, после того, как я с красным дипломом окончила Литинститут, захотелось книгу в издательстве, которое бы включило в сообщество и в процесс. Переработанный диплом составил книгу «Между водой и льдом», вышедшую в «Воймеге». Через пять лет вышла «Забыть-река». За стихи из этой книжки мне дали премию «Дебют» в номинации «поэзия» (2013 год), сама книжка была в числе дипломантов «Московского счёта». «Забыть-река» выложена на сайте журнала Формаслов в красивом, как всё на этом сайте, оформлении с рецензиями на неё и картинкой Также она и предыдущая есть на сайте журнала «Просодия».
Скоро выйдет книжка «Вертоград в августе» (Воймега, 2020). Её можно будет купить в «Фаланстере» и других маленьких и умных книжных, куда некоммерческие издательства поставляют свои новинки.
Кроме того, есть две детские книжки с моими стихами и иллюстрациями: «Где трава высока» (СПб., 2010) и «Травник-разговорник деревни Рождество» (М., 2018).
Ну и упомянутая выше монография «Челобитная на тот свет: вологодские причитания в ХХ веке» (М.: Индрик, 2019)
Книги Леты Югай есть в виртуальной библиотеке Московского женского музея
Лета Югай, Забыть-река.pdf Лета Югай, Между водой и льдом.pdf
