интервью с участницей Искренковских чтений 2020 #искренковские_чтения
— Ваши бабушки и мама – важна ли для вас история их жизни, изучаете ли вы женское прошлое семьи и зачем это нужно делать?
— Серьезно изучаю. Эти воспоминания в последнее время ещё больше сблизили меня с мамой. По маминой линии одна из моих родственниц, Мария Ветрова, была народоволкой, которая в знак протеста сожгла себя керосиновой лампой в Петропавловской крепости. Бабушка по маминой линии практически вырастила меня и мы были очень близки. Её муж, мой дедушка, был на двух войнах, а, вернувшись, очень быстро умер.
Бабушка по папиной линии в 37-м году потеряла отца и брата, а мужа и свекра сослали на станцию Тайга в ссылку, её с тремя детьми из барского дома переселили в землянку. В детстве я удивлялась — почему она никогда не улыбается, а теперь — понимаю. Двойневая сестра моего деда по папе собиралась стать врачом, но её, чтобы спасти от советской власти, выдали замуж за мужика. Он зверски избивал её. Она умерла в 28 лет, оставив двух детей. Кстати, больше никто в нашей семье со стороны мужей насилию не подвергался. Тётя, несмотря на то, что росла в землянке, выучилась, стала дендрологом, преподавала на Украине — Мария Попова (в замужестве Демченко).
— Бесправие матерей в России передается по наследству?
— У моей дочери серьёзная детская травма — после моего развода с её отцом, он ни разу не захотел её увидеть. В последний раз они видели друг друга, когда ей было 2 года. В день пятнадцатилетия позвонила свекровь и сказала ребёнку, что отец не хочет её видеть, так как обижен на неё. Как и за что взрослый человек может обидеться на двухлетнего? Я очень сожалею, что подчинилась маме и подала на алименты. Думаю, смогла бы справиться и без его небольших насильственно снятых взносов. Теперь, по закону, он вправе подать заявление, по которому она должна будет платить ему алименты, к счастью, только при определенных обстоятельствах. Но этот факт всё равно неприятен.
Однажды у меня в гостях два поэта обсуждали — как можно уйти от алиментов. Причём, смаковали всё это довольно долго. С тех пор мы практически не общаемся.
Если мужчина звонит на работу и отпрашивается в связи с тем, что перепил накануне, все веселятся и его отпускают. Если у женщины заболел ребёнок — на неё злятся. На государственном уровне к проблемам женщин, пытающихся спастись от ежедневного насилия, относятся формально. На самом деле всё очень страшно. Сколько женщин, после развода, живут в однокомнатной квартире с мужьями-алкоголиками, которые избивают их на глазах у детей, а разъехаться — некуда. Не идти же на улицу. И государство ничего не делает для их спасения.
— Какие женщины повлияли на ваше становление как медика?
Во-первых, моя мама была и остаётся фанатом медицины. Она давно на пенсии, но до сих пор читает преимущественно медицинскую литературу и постоянно всех лечит. Из-за неё я и пошла в медицину.
На третьем курсе я буквально влюбилась в профессора Нину Викториновну Боброву. Её отец был известным военным хирургом. Три его дочери тоже стали хирургами. Но самой выдающейся, без сомнения, оказалась Нина Викториновна. Она руководила кафедрой факультетской хирургии Воронежского медицинского института. Когда познакомились, ей было было уже около 70, на своих точёных ножках она буквально вспархивала по лестнице на 12 этаж. Лифтом никогда не пользовалась. Я любовалась как ловко она работает в операционной, как звонким властным голосом даёт распоряжения хирургам по обследованию больных, как проводит утренние конференции, разбирает врачебные ошибки, устраивает взбучки своему мужскому коллективу. Экстренная хирургия — тяжкая ноша и для молодого крепкого мужчины. Это нагрузка не меньше, чем у шахтёров или на галерах. Работают в ней, по большому счету, одни мужчины, а Нина Викториновна всем этим руководила, занималась наукой, читала лекции. Вскоре мы с ней подружились. Оказалось, она тоже иногда пишет стихи, я много раз была у неё в гостях. Но в последние годы не виделись. Она дожила до ста лет. Конечно, глядя на неё, меня и понесло в хирургию, а она это только поддерживала.
Не могу не сказать ещё об одной женщине в медицине. Это профессор-патоморфолог Ирина Александровна Казанцева. Сотрудники называли её «великая Казанцева». Когда я только начала работу над докторской диссертацией в МОНИКИ, мой руководитель отправил меня с поручением в патоморфологию. Я заглянула в открытую дверь профессорского кабинета — спиной ко мне сидела женщина с львиной седой гривой. С фиолетовых стен смотрели в никуда посмертные маски писателей. Она повернула голову и мы узнали друг друга. Невероятная харизма, незаурядный ум, широта взглядов — такой я всегда представляла себе истинную интеллигентку. В Ирине Александровне эти качества сочетались с красотой, тончайшим чувством юмора, и в то же время принципиальностью по отношении к делу, порой даже жёсткостью. Со всей страны к ней везли морфологическое препараты для постановки правильного диагноза и она никогда никому не отказывала. Странно, но мужчины её почему-то боялись. Большинство мужчин боятся умных женщин.
— Сталкивались ли вы с дискриминацией в медицине?
— После окончания института я получила ординатуру по хирургии. Дело оставалось за подписью-согласием заведующего кафедрой, где я собиралась обучаться дальше. Заведующий кафедрой был замечательный хирург, очень хороший человек, которого по сей день считаю своим первым учителем. Положила ему на стол заявление, он прочитал, поигрывая шариковой ручкой и сказал: «Думаю, ты в курсе, что я против женщин в хирургии. К тому же, знаю, ты ещё и наукой займёшься. Запомни: для женщины кандидатская — это один ребёнок, докторская — второй. Пожалеешь об этом». И подписал заявление. Подписал бы он это заявление, если бы не был знаком и даже дружен с моим папой — профессором-лесоводом и дядей – профессором-хирургом? Не уверена.
Почему я пошла в хирургию? Эта профессия казалась мне наиболее творческой и в ней сразу же был виден результат. Для моего психотипа это важно. Плюс ко всему, на фоне студенческих дежурств, уже начал затягивать образ жизни. Не скрою — в то время присутствовал романтический элемент. Ты не такой как все — не спишь ночами, первые проблески рассвета встречаешь в операционной и они бросают розовые блики на блестящие инструменты и лица в масках. Или приезжаешь домой после десятичасовой операции, совершенно опустошенный, переступаешь порог и с трудом доходишь до дивана. И это опустошенность несёт в себе столько смыслов, что для тебя уже нет иного пути. Самое важное в этой истории — тебе вдруг становится позволено войти в человеческое тело, найти болезнь и избавить от неё человека. Почему я должна была лишить себя всего этого только потому, что женщина?
Ординатура была самым лучшим периодом в моей хирургической карьере. Окружающие мужчины видели во мне красивую девочку, которая играет в хирургию. Мальчишки мне завидовали, так как хирурги с большим удовольствием давали именно мне делать вначале этапы операций, а потом и самостоятельные операции. Потом защитила кандидатскую диссертацию и это всех насторожило. Защита диссертации выдаёт карьерные намерения. В хирургию, как правило, идут мужчины с доминирующим характером и как бы они не были самодостаточны, в их подсознании живет страх, что ими вдруг начнёт руководить женщина. Ещё менее комфортно стало, когда уже работая в Москве, защитила докторскую диссертацию. Полгода в отделении царило напряжение. Если бы тогда я проявила характер и, в силу нового положения, подавила всех, пожалуй, у меня были бы большие перспективы на медицинском поприще. Но я слишком мягкая, слишком добрая, слишком не конфликтная и физически не могу переносить конфликты — сразу заболеваю. Потому повела себя иначе. К тому же для того, чтобы в подобной ситуации женщине занять доминирующие позиции, мало быть умнее или талантливей окружающих мужчин — важно, чтобы хирургия была самоцелью. А я всегда считала себя поэтом, работающим врачом, а не врачом, пишущим стихи. Для того, чтобы работать врачом, главное — быть порядочным человеком и иметь знания. К тому же у большинства медработников, как бы они не горели медициной, в нашей системе через 20 лет все равно случается выгорание в профессии. Быть же руководителем в медицине большая ответственность и большая потеря времени для всей остальной жизни. Когда мужчины поняли мою слабость, они постепенно начали задавливать меня — подсовывать операции, которые не дают развития в профессии, захватывать себе побольше больных и набивать руку. Им нужно было, чтобы я писала статьи и ставила их в соавторы, так как писать практически никто не может. Да и обстановка в отделении изначально была направлена на дискриминацию женщин. Один профессор иначе как «курицами» нас не называл, а другой набрал в коллектив женщин (что редко в хирургии), так как ими проще управлять. Причём, сами женщины в коллективе, руководствуясь стереотипами, были настроены исключительно на мужское правление. В голове у мужчин-хирургов приблизительно такая аксиома: женщина серьезным хирургом быть не может, автомобилем ей лучше не управлять, деньги ей тоже не нужны. Деньги для неё мужик должен зарабатывать. Например, когда я всеми силами стремилась дать хорошее образование дочери, помогала ей в поисках путей её самореализации, постоянно раздавались реплики: «Зачем девку так учить? Потеря сил и времени. Выйдет замуж, мужик содержать будет». На это мне приходилось отвечать, что я, несомненно, яркий пример содержанки. Не знаю, что происходит в их головах. Такое ощущение, что они настроены растить своих дочерей только для семейной проституции.
Возвращаясь к женской хирургической карьере, могу резюмировать следующее. Даже если женщина не пишет диссертаций и не представляет никакой угрозы в плане захваты сфер влияния, её пускают только до определенного уровня. Мужчины никогда не воспринимают женщин-хирургов как равных себе. Исключения — одержимые хирургией женщины с очень жёстким, непробиваемым характером и женщины с мощной мужской поддержкой (например, жена или любовница главного врача).
В науке поначалу я не сталкивалась ни с какой дискриминацией, но со временем, дабы сделать меня никем, новый начальник, удалил мою тему из научных планов отделения. У меня было двое аспирантов. Теперь уже никогда не будет и, соответственно, профессором я никогда не стану. Но, по большому счёту, это не гендерная ситуация. Мужчины-доктора наук в том же положении. Это личная закомплексованность нашего руководителя. Но, думаю, если бы я вдруг начала пробиваться в академики, гендерная проблема встала бы передо мной стеной.
Тем не менее, именно в науке, у меня много настоящих друзей-мужчин по всей стране и в ближайшем зарубежье. Горько только, что настоящей науки в нашей стране теперь нет.
— Ваше отношение к существованию «Списка запрещенных профессий для женщин» в России?
— В юности я никак не могла избавиться от обиды, что родилась девочкой. Это было связано с тем, что, казалось, у мальчиков больше возможностей и все, чем хотелось заниматься, традиционно считалось мужским. Я дралась с мальчишками, играла в хоккей, футбол, занималась дзю-до, стрельбой из пистолета. В какой-то момент смирилась и сейчас мне даже нравится быть именно женщиной. Но, тем не менее, и хирургом стала, инструктором по горному туризму поработала. Конечно же, нельзя запрещать женщинам быть в профессиях, которыми им очень хочется заниматься. Это один из главных рычагов дискриминации. Но, в то же время, каждая женщина при своём стремлении к «запрещённой» работе должна максимально адекватно оценивать свои физические возможности и состояние здоровья. Например, для меня почти самым сложным в хирургии является перекладывание больных на операционном столе. Их нужно приподнимать, а, как правило, это не менее 90 кг. Думаю, собираясь в хирургию, об этом никто даже не догадывается.
— Врачи и цинизм.
— Мне никто никогда не прививал цинизм в медицинском институте. Вскрытие трупов и изучение по ним анатомии — это учебный процесс. И не слишком приятный. В медицинских коллективах тоже с цинизмом по отношении к больным не часто сталкивалась. Скорее цинизм проявляется в отношении к коллегам. Можно, конечно, считать цинизмом не совсем здоровый медицинский юмор. Но, поверьте, если у врача умирает его пациент, для него это всегда трагедия.
Или приведу пример. Были времена, когда несколько человек в день из моих уст должны были узнать, что у них рак. Многие этого не понимали с первого раза — видимо, мозг выставлял блок. И мне приходилось несколько раз повторять одно и тоже. Если не отодвинуть эту ситуацию, не выставить блокировку, можно сгореть в течении нескольких месяцев. Врачу просто необходимо взращивать в себе чувство самосохранения. Кстати, это тоже непросто, всё равно пробивает.
— Коррупция в российской медицине и ее последствия для пациентов?
— У меня есть уверенность в том, что курс нашего государства — на переход к платной медицине и, соответственно, на уничтожение пенсионеров. Вдруг что-нибудь измениться? Всегда есть надежда.
В последние годы мы довольно резко перешли из врачей в сферу обслуживания. Иногда ощущаю себя биологическим роботом. Раньше при поступлении пациента я пыталась анализировать вцелом его состояние, могла дообследовать и довольно часто выявляла недиагностированную, порой очень опасную, патологию. В этом был определенный творческий процесс, так как медицина близка к искусству. Теперь врачи лишены этой возможности. Например, если поступает пациент сразу с двумя заболеваниями, которые можно удалить из одного разреза, лечится только та патология, которая значится в направительном диагнозе и её лечение оплатят страховые компании. То есть через несколько месяцев пациент должен оперироваться повторно в той же зоне. Смириться с этим невозможно.
В погоне за деньгами от страховых компаний во многих больницах перешли на работу в две смены. Что значит для хирурга работать в две смены? Приходить на работу к 8 утра, уходить — в 22-23 часа. Это самое настоящее рабство, подогреваемое угрозой закрытия отделения. На вопрос о законности — советуют «закрыть рот». При этом у страховых компаний задача — оштрафовать больницу за работу не по стандарту, помарки в оформлении историй болезни и т.д. Порой они являются инициаторами заявлений в суд от пациентов с послеоперационными осложнениями. Увы, хирургия без осложнений не бывает.
Например, в нашем отделении, штрафы за истории болезни обсуждаются на утренней пятиминутке. Если ошибку совершила женщина — следует её непременное унижение, если мужчина — ничего не происходит. Раньше больница брала на себя ответственность за проигранные судебные процессы, теперь все материальные взыскания переложили на плечи врачей. Из чего складывается наша зарплата — понять трудно. Но по факту — работаем все больше, а зарплата всё ниже. Нет смысла обсуждать и то, что возникают вопросы, почему закупили именно эти, не удобные для нас, инструменты и расходные материалы, а не предпочли лучшие — другой фирмы. Сейчас, например, выгодно болеть болезнью, которая хорошо оплачивается, но при этом опасно — низкооплачиваемой. Вас могут не госпитализировать в приличную больницу. Закрываются действительно нужные проекты. Например, я участвовала в проекте помощи больным, находящимся на гемодиализе в Костроме, и ощущала себя причастной к очень важному делу. Три года назад этот проект остановили и организаторы ничего не могут его реанимировать. Значит, тяжелые больные не нужны нашему государству.
Вообще, если говорить о коррупции в медицине, она начинается с заведующих отделений и идёт выше. Врачи и пациенты — её заложники.
— Что вы думаете про отношение российских врачей, полицейских, психологов, судей к изнасилованным и избитым женщинам?
— Что бы не говорили, сколько бы воды не утекло, трудно уйти от фразы-аксиомы: «Изнасиловали — сама виновата». Люди мыслят шаблонами.
Я не сталкивалась вплотную с формальными органами, так как правозащитной занимаюсь только посредством поэтических текстов.
Из моего опыта хирурга: около 70% моих пациенток — жертвы мужского насилия и не обращаются в полицию. Раньше мы могли отпустить больную на день домой, так как, например, прорвалась труба в доме. Но этими «трубами» оказывались мужья, ушедшие в запой. Иногда эти женщины возвращались в страшных кровоподтеках. Однажды поздним вечером прораб моих соседей (жил во время ремонта в их квартире) снял кусок скальпа с головы своей жены. Она буквально доползла до нашей двери. И врачи скорой помощи, и полицейские отнеслись к ней с вниманием и даже нежностью. В то же время моя подруга рассказывала, какое унижение пришлось ей пережить после группового изнасилования. Никакой психологической помощи не было. Правда, случилось это уже лет 15 назад.
К сожалению домостроевскую аксиому «бьет — значит любит» в голове большой части женщин победить нельзя до сих пор.
Думаю, на государственном уровне необходимо введение уголовной ответственности за рукоприкладство. Но надо помнить, что не только подвергшимся насилию женщинам, но и мужчинам необходима психологическая, а в особо сложных ситуациях — психиатрическая помощь.
— Вы следите за ситуацией с самооборонщицами?
— Я знаю многих из тех, кто постоянно организует акции в поддержку женской самообороны в России. Например, очень уважительно отношусь к деятельности Дарьи Серенко. По мере возможностей стараюсь участвовать во всех этих мероприятиях. Участвовала и в поэтических чтениях в поддержку сестёр Хачатурян. Когда-то лежала на сохранении в роддоме и туда поступали девочки для прерывания беременности в большом сроке. Почти все забеременели от отцов и отчимов, которые за это не понесли никакого наказания. Всё это есть в моих поэтических текстах.
Ощущение единения, которое выносишь с подобных мероприятий, остаётся в тебе и невольно возникает чувство, что «лёд тронулся».
— Ситуация с сексуальным просвещением, клерикализацией, скрепностью в России?
— В последние годы всё идёт к тому, что в нашей стране секса нет — как в те времена, которые многие сейчас идеализируют. Мне кажется, мы скатываемся в допетровскую Русь, а слово «патриархальность» теперь рифмуется со словом «невежество». Кстати, это именно то, что в последствии порождает насилие.
Достаточно один раз в год на два часа включить телевизор и тебя буквально накрывает насаждением домостроя и патриархальности, что трактуется как семейные ценности. Я очень горжусь молодыми, образованными юношами и девушками. Их сейчас много и они уже не видят себя внутри патриархального общества. К сожалению, люди среднего поколения полны предрассудков. Например, мои сотрудники — совершенно закостенелые люди с полным набором достоинств: гомофобия, шовинизм и т.д. Но в то же время — они помогают людям и это многое нивелирует.
Само слово «феминизм» часто вызывает усмешку. Очень многие считают, что среди феминисток одни лесбиянки, не понимающие прелестей традиционной семейной жизни. По моим наблюдениям, само слово «феминизм» вызывает отрицание и страх в наших людях.
— Что вы скажете о мнении, что литератору и врачу не нужно обращать внимание на происходящее в политике, нужно «делать своё дело».
— Как врач, я не имею права дифференцировать людей по политическим взглядам. Знаете ли, операционный стол приравнивает всех.
А вот как литератор, наоборот, не имею права оставаться в стороне от политических событий. Поэт всегда внутри этого, даже если пишет о любви.
— Поэт должен быть гражданином?
— Должен. Для меня никогда не было второго мнения.
— Ирина, воспринимаете ли вы женские поэтические чтения как радикальное женское пространство, пространство женского голоса?
— Начиная с 2014 года, который стал переломным во всём, вдруг образовалась черта, за которую не захожу. Хотя для меня нет принципиального разделения на женские поэтические чтения и смешанные, но я не хочу выступать с поэтами-гомофобами, с фашиствующими поэтами и терпеть не могу тягучие графоманские чтения. Конечно, участвовала и в женских чтениях. Мало того, очень люблю их. Например, в этом году запомнимся вечер-перфоманс в галерее на Винзаводе. Организаторы Лиза Неклесса и Нина Александрова. Получился чудесный синтез изобразительного искусства и поэзии. Огромное впечатление произвело слияние разных женских голосов. Порой полярные темы перекликались, переплетались, создавая визуальный образ свободной современной женщины. Её красоты и мудрости, начиная с вагины и заканчивая кончиками волос, даже если они сечёные. Буквально на границе эпидемии случился любопытный вечер в Чеховской библиотеки. На него пригласили феминисток, поэтика которых, в основном, несёт черты авангардной, и женщин-поэтов, тяготеющих к традиционализму во всем. В конце вечера стало понятно – говорим об одном, но разными словами и ритмами. Два года назад молодая художница Варя Терещенко устроила перфоманс на тему гендерного насилия. Это было душераздирающее визуально-вербальное зрелище, основанное на реальных фактах, но с философским уклоном, сопровождающееся чтением текстов о насилии женщинами.
— Есть ли профессиональные барьеры для современной женщины-литератора?
— Если пишешь стоящие стихи, их публикуют, независимо от того женщина ты или мужчина. Что касается экономического выживания… В этом смысле мне очень помог мой папа, который создал небольшую, но спасительную, финансовую подушку. Для меня замужество никогда не было шагом ради экономического выживания. Я работаю с утра до ночи, получаю небольшие деньги, но зависеть от мужчины в этом смысле не хотела бы. Да у меня так никогда и не складывалось. Конечно, литературой прокормиться нельзя. Женщине-литератору, как правило, приходится работать и даже делать определенную карьеру не относящуюся к литературной сфере, таскать ребёнка в школу, кружки, учить с ним уроки да ещё умудряться писать в отпуске и в выходные. А, если есть муж, готовить еду, тратить время на разговоры с ним, выводить его из запоев и т.д. Это двойная и даже тройная жизнь. Отчасти из-за всего комплекса перечисленных факторов я не писала почти целых 14 лет.
— За чьим творчеством вы следите наиболее пристально?
— Елена Фанайлова. У неё хватило мужества бросить медицину и полностью уйти в слово. Поверьте, это очень непросто. Она была первой, чьи тексты отличались жёсткостью и вместе с тем огромной энергией и силой поэтического высказывания. Она всегда писала и пишет о современном мире – его боли, несправедливости, жестокости. Иногда она просто-напросто раскалывает его, иногда — собирает по крупицам. Язык её текстов, её голос нельзя перепутать ни с кем.
Также уже многие годы очень привязана к Елене Костюкович, которая живет в Милане. Это замечательный литератор и близкий человек, наделённый невероятным умом, эрудицией и силой.
Очень важно для меня всё, что делает Людмила Улицкая — и в плане литературы, и в плане правозащиты.
В последние несколько лет полюбила Галину Рымбу за её талант, смелость, неравнодушие, чёткость позиции, активность.
Хотелось бы отметить поэта, издателя, активистку Анну Голубкову. Ещё мне очень близки молодые — Оксана Васякина, Лиза Неклесса, Лолита Агамалова, Юлия Подлубнова, Екатерина Захарькив.
— Любимый женский персонаж?
— Может быть, княжна Марья из «Войны и мира». Почему-то ещё в голову приходит Настасья Филипповна, но это, наверно, потому, что любовь к ней ассоциирована с любовью к Родине.
— Зачем нужны женские музеи?
— Надо сохранять женскую историю, плюс они могут быть основой для нашего женского единения, потому что работа предстоит большая. Очень трудно изменить менталитет, воспитать цивилизованность в людях.
— Расскажите о ваших книгах?
— У меня были две самиздатовские книги, вышедшие ещё до моего 14-летнего молчания. Потом вышла книга «Подводная лодка», а в 2018 году — «Анатомический театр», полностью посвящённая вопросам насилия. В настоящее время ещё около 220 неопубликованных текстов. Будем надеяться на скорое их издание. Может быть, несколько экземпляров «Анатомического театра» остались в «Фаланстере».
ОТРАБОТКА ПО АНАТОМИИ
преподаватель по анатомии
выбрала двух самых инфантильных —
меня и шурика
дала в руки
мне — половой член
ему — влагалище
вырезанные из промежности трупов
приказала:
рассказывайте анатомическое строение
помню как загорелись мои щёки
как разом перехватило дыхание
как резок стал запах формалина
я посмотрела на половые губы и влагалище
в руках остолбеневшего шурика
подумала:
при жизни они напоминали подсолнух
лепестки — по краям по центру — чёрная бездна
член в моих руках походил на беременный кактус
пе-ще-рис-тые те-ла го-лов-ка кли-тор
ма-лые по-ло-вые гу-бы пред-две-рие вла-га-лища —
наперебой подсказывали одногруппники
мы молчали
почему вы не выучили домашнее задание?
мы молчали
в перерыве алекс предложил:
давайте засунем член во влагалище
и начал сближение
не смей: они — чужие
— прорезался мой голос
все выходные я рисовала влагалище
— в разных ракурсах и разрезах
половой член
— в разных ракурсах и разрезах
готовила реферат для отработки двойки по анатомии
после той отработки я и шурик впервые прогуляли две лекции
впервые пили пиво на жёлтой жухлой листве в детском парке
будто всё что было раньше:
чаны с трупами кости-мышцы-печень-почки-сердце
— не о смерти.
ЗАГРАНИЦА
Дедушка говорит Ире: «Зачем тебе заграница?
Оставайся в Воронеже. Мужа себе найди.
Где родился — там и годился. При Союзе был в Ницце.
Смотришь в их лица и понимаешь — не по пути».
Бабушка говорит Ире: «Уезжай. Выйдешь за немца.
Или за англичанина. Только не отдавай сердце.
Немцы — скупы, но англичане — высокомерны.
Впрочем, русские еще хуже — пьют безмерно.
Посмотри на мать: для того ль я ее растила?
Нужно как-то исправить карму —
уезжай, Ира».
Ира историю России сдала на «отлично»,
На бале медалистов видела президента, лично.
Ира знает: наша жизнь от лубка к совку и обратно.
От этих мыслей ей тягостно, грустно и неприятно.
Ира уедет и будет по скайпу посылать улыбки —
Солнечных зайчиков, птичек и делать свои ошибки;
На week-end ездить в Альпы — смотреть как пасутся овцы,
Вспоминать Воронеж.
Она никогда не вернётся.
БОЛЬНАЯ РОДИНА
В моей палате лежит больная Родина. Фамилия
у нее такая.
Тело ее, похожее на морского льва, выгружали
ребята из МЧС.
Ее привезли, коматозную, просьбам детей
потакая.
Спина ее — пролежни, брюхо — гнойно-кровавый
замес.
А еще тело ее похоже на ежа: иглы и трубки,
трубки и иглы…
Я не знаю, где грань, разделительная межа,
когда битва за жизнь уж не битва, а роли и игры.
Этот ежик все бродит в тумане и бредит, рыдая
и хохоча,
этот Родина-ежик не дышит, не слышит и пышет
пожаром.
Я кричу ей: проснитесь же, Родина! Вы узнаете
врача?
Но недвижно лицо. Все усилия — даром.
Я ночами не сплю, я мечусь, как укушенный пес.
Все твердят, мол, уходит. Каталка уж катится
в морг.
Вот — священник, вот — вёдра с охапками роз.
Я стою со шприцом. Я не верю. Бессмысленен
торг.
